Рассказ

                 (Шутливое эссе)

Время от времени у меня возникает желание описать на бумаге некоторые события, которые я наблюдал или о которых слышал из уст других людей, и которые, по моему мнению, могут представить интерес для читающей публики. В такие минуты я всегда удивляюсь, почему до этого не додумались те, кто, в частности, рассказывал мне эти занятные истории. И, надо сказать, рассказывал, зачастую, очень увлекательно, с несомненным талантом. Но вот же, нет - никто из них ничего не записывал и не пытался донести эти рассказы до широкого круга людей. Не попытаться ли мне? Но так ли это просто и получится ли?

     По Карлейлю последний вопрос решается довольно просто: человеком руководит предназначение и, коль скоро он берется за дело, то, как раз ему и предначертано его свершить. Но мне вспоминается ответ "Литературной газеты" одному автору: он спрашивал, почему его не публикуют - он, мол, очень любит писать. Газета заметила по этому поводу нечто такое: "Нам понятно Ваше желание писать, и мы приветствуем его. Пишите. Но зачем же публиковать написанное?" Разве она по-своему не права? ... Ну что ж: чтобы обрести свободу творчества, обещаю следовать этому совету. Не сомневаюсь, все редактора будут только рады такому решению.

     Но бескорыстие не снимает с меня ответственности. Напротив, "чистое искусство" предъявляет своим последователям самые жесткие требования. Беда только, что этих требований никто, кроме них, не знает. Если не вынести свой труд на суд публики, то как мне судить о его достоинствах и недостатках? Легко было Вагнеру: он знал, что гениален, и на этом основании предпочитал сам судить о своих произведениях. У меня, в этом смысле, полная неопределенность и потому остается уповать на какой-нибудь логический метод, который наставит меня не путь истинный.

     Пожалуй, прежде всего, мне нужно выяснить, как следует писать то, что я буду писать, да так, чтобы оно получилось привлекательным... Кстати, я ведь еще не решил, в каком жанре лучше начинать литературное поприще. Но этот вопрос несложен: логика подсказывает, что начинать нужно с простого. Кажется, принято считать, что наиболее простым из литературных произведений является рассказ. Но, может быть, этот объект из тех, о которых говорят, что он не так прост, как кажется? По крайней мере, для меня это все еще тайна за семью замками. Но надо попробовать.

     Значит, решено, я попытаюсь написать рассказ. Осталось выяснить, что это такое - рассказ, и как его следует писать. Если обратиться с этим вопросом к литературным экспертам, которыми, по странной прихоти судьбы, считаются критики (как будто, чем больше критикуешь, тем больше знаешь), то вряд ли я дождусь вразумительного совета: критики заспорят между собой, приводя примеры своей безграничной эрудиции, и забудут, о чем, собственно, идет речь. Во всяком случае, я не слышал, чтобы какой-нибудь писатель работал под руководством критика.  Не буду и я искушать свою судьбу.  Обращусь-ка я лучше к здравому смыслу и опыту. Что говорят они?

     ..."Рассказ" входит как частное в общее понятие "литературное произведение"; но последнее тоже еще не самое общее понятие этого рода. Над ним располагается "произведение искусства"... Ох, и не легко в наше время доискаться смысла и назначения "произведения искусства". Любая выдумка считается "произведением искусства", лишь бы она вызывала удивление. Уж на что древние греки все любили называть искусством - и математику, и механику, и умение водить корабли, но и они бы не догадались, что дудеть в унитаз - тоже искусство. Может быть, так оно и есть, и основная цель произведения искусства - вызывать удивление? ... Нет, не думаю. Какое удивление могут вызвать творения Шекспира, Толстого, Байрона, Бальзака?  Скорее огромное удовлетворение возникает при чтении произведений этих авторов; удовлетворение новизной переживаемых чувств и мыслей.

     ... Мм... Кажется, я так тоже далеко не продвинусь. Не проще ли мне вспомнить, чем отличаются рассказы от нерассказов, исходя из собственного читательского опыта.(Более весомо было бы произвести опрос общественного мнения, но, поскольку диссертацию я писать не собираюсь, ограничусь одной статистической единицей)

     Итак, во-первых, рассказ обычно невелик по размерам... Но ведь не скажешь же, чем короче, тем лучше... Во всяком случае, начиная с Диккенса и кончая Ю. Бондаревым (надеюсь, я не унижу его таким сопоставлением) стремления к краткости я не замечал. Злые языки говорят, что Диккенс писал бы несравненно короче, если бы издатели не платили бы ему построчно. Но почему, когда нынешние английские издатели решили опубликовать Диккенса без "лишних" строк, это вызвало негодование некоторых наших писателей, как-будто это их творения собрались сокращать. Нет, видимо не стоит ограничивать размах своего творчества. Не то, глядишь, некоторые романы уместятся на трех-четырех листках, и произведение потеряет свою "цену". Вероятно, не один современный писатель с вожделением  рассматривает рассказы Чехова на предмет переделать их в романы.

     Хорошо. Чтобы не умереть с голоду, я не буду подражать Чехову. Если будет возможность по ходу рассказа описать качество и ассортимент нательного белья моего героя, я это сделаю и даже приведу названия фирм, изготавливающих пуговицы и подтяжки. Если мой герой окажется в незнакомой местности, я не премину описать всю флору и фауну тех мест, воспользовавшись многотомными справочными пособиями, включая "Красную книгу". Боюсь только, что моя природная лень не вовремя меня остановит: уж очень много терпения надо иметь, чтобы все это живописать. Мне часто приходит на ум, что лень - это двигатель прогресса. Если бы труд был наслаждением, то разве стоило изобретать колесо, паровую машину, автомобиль и, тем более, роботов, на которых с большим упорством мы пытается переложить даже нашу способность мыслить. Право же, как только выясню, как писать "рассказ", напишу "Похвалу лени" (уж, наверно, она более достойна похвалы, чем глупость, хотя Эразм Роттердамский, кажется, придерживался на этот счет другого мнения).

     Итак, по поводу размера рассказа мой опыт не сумел дать мне единственного ответа. Стало быть, не буду себя ограничивать... Ну, а в остальном? Может быть, рассказ должен обладать какой-то своеобразной "сюжетной линией", как геометрически выражаются критики? (Кстати, почему, не "сюжетной полосой" или "объемом"? Видимо, это связано с недостатком у них математического образования, ибо престижнее было бы пользоваться более обобщенными терминами). Что касается "линии", мой опыт мало что подсказывает. Пожалуй, я лучше чувствую "объем информации", особенно, когда он явно мал. Мне кажется, все зависит от степени обобщенности проблемы. Одно дело, когда речь идет о личности, другое - когда решаются социальные проблемы, или проблемы общечеловеческие. Не правильно ли предположить, что рассказу надлежит заниматься личностными проблемами? Похоже на то. Но не секрет, что некоторые анекдоты отражают эпоху лучше, чем многотомные эпопеи... Снова неопределенность. А не проанализировать ли какой-нибудь сюжет на предмет превращения его в рассказ?

     Вот, например, не подойдет ли нам такая история, которую я слышал от своего дяди, оказавшегося много лет назад очевидцем этих трагических событий. Произошли они на окраине ныне всемирно известного с легкой руки Фазиля Искандера города Мухуса в местечке Луэхрем ... Но, постойте: не следует ли сначала придумать заглавие будущего рассказа? Право же, некоторые авторы очень легкомысленно относятся к этой процедуре. А я уверен, что название - это половина произведения. Плохо, когда его изобретают из рекламных соображений, но не лучше, если оно только указывает место, где рассказ начинается. Как музыкант настраивает свой инструмент перед исполнением, так и писатель, мне кажется, должен настроить читателя на ту мысль, которую он хочет до него донести. Из опыта знаю, что у плохих произведений редко бывают хорошие заглавия и "талантливый" читатель (уверяю вас, такие есть, как есть, например, талантливые дегустаторы) редко ошибается, выбирая книгу по заглавию.

      Но, признаться, я еще не знаю, какую мысль я хотел бы выразить своим рассказом. Ведь у меня его нет; есть только сюжет. Годится ли он для рассказа - именно это я и хочу выяснить. Итак, возвратимся к нашей истории.

     Мой дядя (право же, он ничего общего не имеет с дядей Сандро Фазиля Искандера) был приглашен в один дом (именно так говорят на юге: но не "в одну семью"), расположенный в местечке Луэхрем, что под Мухусом. Я хорошо знаю эти места и мог бы расписать весьма красочно окружающую природу - горы, лес, ручейки и речку, текущую по долине - они, действительно, очаровательны и достойны кисти живописца. Но события развернулись именно в границах усадьбы; имеет ли смысл отвлекаться на описание, в сущности, посторонних вещей. Усадьба принадлежала местным абхазам, еще сохранившим  до сих пор некоторые родовые обычаи.(Поясняю это не для того, чтобы намекнуть на их отсталость: так понятнее становится ход событий. Как читатель, я часто замечал, что подобного рода замечания бывают иногда крайне необходимы, чтобы создать атмосферу повествования, и без них рассказу может не хватать последнего мазка).

Приглашенных было много, ибо должна была состояться свадьба единственного сына хозяев усадьбы. Торжественность события подчеркивали некоторые обстоятельства: шел первый послевоенный год, сын недавно вернулся с фронта. Он дошел чуть ли не до Берлина, но был тяжело ранен на поле боя и вынесен своим другом, русским парнем. Этот русский был приглашен на свадьбу и должен был быть дружком жениха.

     В то время еще сохранялся обычай побратимства (сейчас он исчез и, мне кажется, можно только пожалеть об этом, если учесть, как далеки стали люди друг другу). Русскому был подарен кинжал, и друзья, процарапав руки, смешали свою кровь. Они стали братьями, и русский обрел множество родственников.

     Настал вечер того дня, когда должна была состояться свадьба. Уже начали подходить гости и родственники. Пришла пора резать птицу и скот. Одной из первых жертв должен был стать большой кабан. Кто-то предложил убить его из пистолета, и это право было предоставлено русскому. (Тут мой дядя остановился и посетовал на фатальность и бренность всего земного. Может быть, такой прием необходим и в литературном произведении, когда назревает развязка, тем более, такая трагичная?) Грянул выстрел; пуля, отскочив ото лба кабана, попала в сердце жениха и убила его на месте. Русский хотел покончить с собой, но у него отняли пистолет. Мой дядя подчеркивал, что никто не сказал ему ни слова упрека.

     Еще один интересный штрих  этой трагичной истории, который может послужить развитию каких-то ассоциаций или оформить нужную мысль. По какому-то древнему обычаю погибшего похоронили во дворе усадьбы вместе со своей лошадью, оседланной и в полной сбруе. (Я не слышал, чтобы в наших краях кто-то еще следовал этой скифской традиции, но не думаю, чтобы дядя мог выдумать этот уникальный эпизод).

     Ну, разве не обладает этот сюжет драматичностью и занимательностью. Но даже не искушенный в литературе человек наверно почувствует, что это еще не рассказ. Что же недостает этому сюжету, чтобы стать рассказом? Не кажется ли, что это неоплодотворенное яйцо? Ведь рассказ - не просто констатация фактов, а зачем-то и для чего-то предназначен. Писатель должен проделать какой-то фокус: был в кулаке набор фактов, а дунул писатель, раскрыл пальцы, глядишь, лежит на ладони рассказ, чему-то учит, за что-то живое задевает. В этом, наверно, все  и дело. Не попробовать ли?

      Можно обыграть фатализм. Мистичность присуща человеческой природе изначально. Случаи фатального исхода печалят, но успокаивают. Кажется, у Куприна есть рассказ: герой играет в русскую рулетку, уверенный, что должен умереть в этот день, но позже; остается жив, а выйдя из избы, погибает, зарубленный без всякой причины пьяным казаком... Можно, не подражая, ввести элемент мистичности в сознание абхаза: сон, или цыганка в детстве, или проклятье, или еще что-нибудь подобное; и вот не погибает в страшном бою, а дома, от руки друга.

     Но удовлетворять потребностям инстинкта скучно, ибо действует безотказно. Более благородно было бы поучать. Например, здесь может быть развита идея гуманности: родители убитого, боясь, что друг и побратим сына покончит с собой, заставляют себя преодолеть горе и упрашивают нечаянного убийцу остаться в их доме, принять их фамилию и жениться на невесте сына, заменив им его. И тот, чувствуя себя виновным, соглашается, хотя оставил дома невесту. Может быть, так и случилось на самом деле; ведь мой дядя не знает продолжения этой истории.

     Ну что ж, осталось выбрать название рассказа, чтобы оно подчеркивало гуманность и намекало на исход. Как я заметил, часто в заглавие возводят слово, с которым связан какой-нибудь характерный эпизод. В таком случае, подошло бы наверно заглавие "Побратимы". Но заглавие должно заставлять размышлять и после прочтения рассказа. Читатель при этом пробует его на слух, на вкус - звучит ли, соответствует ли. Хорошо, чтобы название давало намек на обобщение. Например, заглавие "Древний обычай" вводит в сферу древних обычаев всепрощение и заставляет читателя заняться сравнением (боюсь, оно не будет в пользу современности, ибо каждый считает, что золотой век кончился за неделю до его рождения).

      По-видимому, существует еще немало возможностей для использования такого сюжета. Например, Ираклий Луарсабович Андроников  утверждал, что подобный сюжет использовал его любимый поэт Лермонтов в поэме "Демон". Оказывается, в верховьях Арагвы до сих пор популярна старинная народная песня о том, как жених погибает в день свадьбы от случайного выстрела, причем (поразительная близость) убийца готовился быть на свадьбе посаженным отцом. (Смею уверить, мой дядя не знаком с грузинскими песнями и, тем более, происходящими с верховьев реки Арагви, а исследованиями Андроникова он явно никогда не интересовался. Поэтому я исключаю плагиат и в совпадении виню только аллаха, который повторялся не только в таких сравнительно безобидных случаях).

      Впрочем, я снова отвлекся. Если так пойдет, я никогда не напишу свой рассказ... Но, по крайней мере, я теперь знаю, что одного сюжета мало; требуется немалая доля воображения и наверно, жизненного опыта, знания, вкуса и чутья, чтобы из сырого материала возвести достойное сооружение. Ну, а если нет и сюжета? Тогда, пожалуй, потребуется не доля, а все сто процентов того, другого и третьего в смеси с четвертым, да еще что-то, что никто не знает... Кажется, Фрейд утверждал, что всякое творчество сродни сновидению: оно вершится на окольных путях сознания под бредовыми импульсами подсознания. Признаться, мне больше по душе нормальный метод Маяковского - "единого слова ради..." Но Фрейд, должно быть, тоже кое в чем прав: ведь откуда что берется. Трудящихся много, а Маяковский все же один. И о снах, пожалуй, параллель проведена правильно. Могу и сам рассказать несколько таких сюжетов. Вот, например, сновидение, которое поражает меня своим предвидением.

     Представьте себе одинокую яхту посреди бушующего ночного моря. Тем, кто не жил на море, трудно вообразить всю беспомощность человека в такой скорлупке, мечущейся под ударами волн.  Кажется, земля и море - разные миры. А люди на яхте не сдаются в этом апокалипсическом хаосе. И каждый держится за другого, и каждый подставляет руку упавшему. Идут часы, но буря не унимается. Яхту неудержимо гонит на скалистый берег. И вот страшный миг - огромной волной ее поднимает и швыряет далеко на камни. Затем наступает какая-то страшная тишина, когда можно поверить в руку провидения. Наконец, утро. С вершины скалы видно, что горы переходят в долину, где можно ожидать помощи. Двое из тех, кто в состоянии передвигаться, отправляются в эту долину. Долго и мучительно пробираются они через завалы камней. Наконец, открывается зеленая поляна, на которой несколько групп здоровых ухоженных молодых людей занимаются, кто чем, не обращая на пришедших никакого внимания. Ощущение хуже того, как если бы потерпевшие очутились в безлюдной пустыне.

      Гнетущее впечатление усиливается, когда они пытаются заговорить о своей беде: на изможденных смертельно усталых людей смотрят как на пустое место и никто не удосуживается ответить. Один из потерпевших с побелевшим от гнева лицом все же пытается рассказать о постигшей их беде. Но на холенных лицах никаких эмоций. Молодой сильный мужчина, едва повернув голову, бросает: "У каждого - свои проблемы". Потерпевшие ошарашено замолкают, буря страстей поднимается в груди. Они поворачиваются к горам и смотрят на едва различимое суденышко, где люди ждут помощи, и планы мщения проносятся у них в мозгу.

     Пожалуй, по моей классификации этот сюжет тянет на что-то большее, чем рассказ. Разве не всечеловеческая это тема - грани добра и зла. "Кораблем мертвецов" выглядит в этом сне Земля, на которой перемещаются в пространстве ее морально умершие жители. Но, впрочем, эта проблема значительно сложнее, чем противопоставление морали людей на корабле и людей на твердой земле. У тех и других - разные этические координаты  и системы отсчета... Знал ли я тогда, что этот сон о нас - о тех, кому в недалеком будущем  предстояло  быть выброшенными волнами судьбы из одной системы координат в другую? Теперь, пожалуй, я мог бы подробнее рассказать о том, что было дальше с теми людьми с разбитого корабля...

      Но не рано ли мне браться за подобную тему: такой феномен достоин серьезного анализа, а я еще не научился писать даже рассказ.

A.Ф.